https://web.archive.org/web/20240404155 … /53221600#

Rating: Teen And Up Audiences
Archive Warning: No Archive Warnings Apply
Category: M/M
Fandom: 人渣反派自救系统 - 墨香铜臭 | The Scum Villain's Self-Saving System - Mòxiāng Tóngxiù
Relationships: Liǔ Qīnggē/Shěn Yuán | Shěn Qīngqiū, Luò Bīnghé/Shěn Yuán | Shěn Qīngqiū, Shěn Jiǔ | Original Shěn Qīngqiū/Yuè Qīngyuán
Characters: Liu QinggeShen Yuan | Shen Qingqiu, Shen Jiu | Original Shen Qingqiu, Yue Qingyuan, Mu Qingfang, Ning Yingying
Additional Tags: Post-Canon, Kid Fic, not bingqu friendly, Character Death
Language: Русский
Collections: Level 2 Quest 1: Тексты от G до T 2024, Система ДодайСебеСам - тексты - низкий рейтинг - 2024
Stats: Published:2024-01-22
Words:19,759
Kudos: 221

Когда ты вырастешь
WTF Scum Villain DodaiSebeSamSystem 2024 (Lingxicaves), Yao_and_his_jasmine_tea

Лю Цингэ входит, когда от детского плача у Цинъюаня уже звенит в ушах.

Сяо Цзю стоит в озере зеленоватых шелков, которые стекли с его плеч, когда он превратился в ребенка лет пяти от роду, и рыдает так отчаянно, что уже успел раскраснеться и охрипнуть. Обычно Цинъюань нравится детям, но в этот раз не действуют ни уговоры, ни посулы, ни попытки поговорить с ним, как со взрослым. Сяо Цзю плачет и требует маму с тем же упорством, с каким дрался на улицах, не проливая, напротив, ни слезинки.

Если бы только Цинъюань мог ее найти для него.

— Ого, — говорит Лю Цингэ, — взрослым он так не орал.

— Ему нужна мама, — устало объясняет Цинъюань, даже не удивившись тому, что шиди появился на Цинцзине в такой момент.

В дверь за спиной Цингэ заглядывают ученики сяо Цзю, и тот захлопывает ее у них перед носами. Садится на корточки перед сяо Цзю. Тот быстро глядит на него, но тут же набирает воздуха в грудь и начинает рыдать с удвоенной силой.

— Нет, я понимаю, мама нужна, — соглашается Цингэ, глядя на Цинъюаня. — Но можно же, пока ее ждешь, конфету съесть или на мече полетать, как взрослый. А то она придет, а ты ничего не успел сделать.

Плач становится тише, хоть и не смолкает совсем. Цинъюань задерживает дыхание, боясь даже вмешиваться.

— Кстати, ты слышал, — продолжает Цингэ, обращаясь к нему, не обращая, вроде бы, внимания на сяо Цзю, — там, на Цяньцао, у кошки завелись котята. Четыре штуки, я сам видел вчера вечером.

Сяо Цзю затихает.

— А какие? — вдруг спрашивает он, размазывая по лицу слезы кулачком.

Цингэ все-таки смотрит на него.

— Два белых и два в пятнышко, и уши вот такие — острые, — он сгибает в воздухе пару пальцев. — Пока что это ничьи котята. Я думаю, они достанутся тому, кто первый долетит до Цяньцао. Ага, — он кивает в подтверждение собственных слов, и у сяо Цзю глаза снова округляются и наполняются слезами:

— А я не умею летать!

— Я умею, — заявляет Цингэ прежде, чем он начинает плакать. — Хочешь, полетели со мной?

— Хочу! — выпаливает сяо Цзю в тот же миг. — А маму правда позовут?

— Само собой. Только ей ехать издалека, надо подождать, — деловито объясняет Цингэ и рукавом собственной одежды сяо Цзю вытирает ему лицо. Тот не возражает. — И одеться тебе надо, как человек, Цинцю.

— Я А-Юань! — обиженно заявляет вдруг сяо Цзю.

Цинъюань слегка хмурится. Ничего такого он никогда не слышал от сяо Цзю. Цингэ поднимает бровь.

— Даже если А-Юань, все равно надо. Где ты видел А-Юаня, который летит за котятами без штанов?

Против такого убийственного аргумента тот уже не возражает. Вещи даже самых младших учеников, которые приносят тут же, ему безнадежно велики, но Цингэ с неожиданной ловкостью подворачивает тут, потуже затягивает пояс там, закатывает рукава — и, довольный, кивает.

— А где зеркало, дядя? — спрашивает А-Юань, вертясь на месте, как котенок, ловящий свой хвостик. Он растопыривает руки и забавно пытается себя рассмотреть.

Цинъюань никогда не слышал, чтобы сяо Цзю был из такой богатой семьи, в которой нашлось бы зеркало в человеческий рост. Мог ли он это позабыть к тому времени, как они встретились?

— Нет зеркала, — отвечает Цингэ. — Мы слетаем к озеру, и поглядишься в него, хочешь?

А-Юань широко распахивает глаза.

— Прямо к озеру? К настоящему?

— Еще какому. Лягушек боишься?

А-Юань мотает головой и смеется.

— Нет!

— Ну, может, я тебе поймаю одну, — решает Цингэ и подхватывает его на руки таким уверенным движением, словно целыми днями таскает на себе чьих-то детей. — Если будешь себя хорошо вести, понял?

— Да! — А-Юань цепляется за его ворот.

— Вот. И на журавлей поглядим.

— А котята?

— Сперва — на котят, — соглашается Цингэ. — Возьмешь себе любого, какой понравится.

— А двух можно, дядя? — торгуется А-Юань.

Цинъюань с трудом удерживается от смешка. Стоит сяо Цзю вернуться и узнать, что он говорил Лю Цингэ… но, что еще страннее… страшнее, быть может — он не может себе представить сяо Цзю, доверчиво обхватывающим незнакомого взрослого за шею, называющим его дядей. Его сяо Цзю не верил никому и никого к себе не подпускал, а это дитя, А-Юань, словно бы вырвано из богатой и любящей семьи… могла ли улица изменить сяо Цзю так немыслимо? Цинъюань знает — могла. Цинъюань думать об этом не хочет.

— Посмотрим, — отвечает тем временем Цингэ. — Плаксам больше одного котенка не дают.

— Я не плакса! — возмущается А-Юань звонко.

— Да ну? А кто только что так орал ужасно?

А-Юань надувается и бубнит что-то. До Цинъюаня долетает «испугался» и «мама». Цингэ слушает его, поглаживая по спине, и отвечает так же тихо. Поверх его макушки глядит на Цинъюаня, качает головой.

«Он ничего не помнит», — произносит одними губами и говорит вслух:

— Страшно, конечно, но что ж плакать сразу? Смотри, вот дядя Юэ, он тоже хороший, а ты его всего проревел насквозь! А вот не ревел бы — он бы тебе еще раньше сказал, что мама приедет.

А-Юань глядит на Цинъюаня круглыми глазищами.

— Простите, дядя Юэ! — щебечет он вежливо.

Они с Цинъюанем друг другу улыбаются, и Цингэ, усмехаясь, встряхивает его на руках.

— Вот и подружились, — заключает он. — Летим смотреть котят. И твоего дядю Му навестим заодно, он тоже очень хороший. Конфеты из лакрицы любишь?

Цингэ бросает взгляд на опрокинутую чашку и все еще разбросанную по полу одежду, смотрит на Цинъюаня и выходит, унося А-Юаня с собой. Теперь Цинъюань может разобраться в том, что случилось.

***

Цингэ запрыгивает на меч, не сбавляя шага, Чэнлуань сам бросается ему под ноги — и они с каждым мигом все выше и выше, и выше, а когда мимо проносятся верхушки бамбуковых стволов — А-Юань взвизгивает с восторгом и ужасом и вцепляется в шею Цингэ так, что не оторвать.

— Не бойся, — говорит Цингэ. — Не уроню.

Покрепче его обнимает — чтобы ему было спокойнее.

— Дядя, — шепчет А-Юань, — так ты волшебник?

— Заклинатель.

— Заклинатель! — повторяет А-Юань с благоговейным восхищением, и Цингэ жалеет, что не может ему сказать — он тоже заклинатель и совсем не из последних.

А-Юань вертится на его руках, свешивается вниз, смотрит на меч и тут же стискивает Цингэ еще крепче, хотя казалось — уж дальше некуда.

— Он такой узенький! А мы не упадем?

— Никогда. И я тебя не уроню.

На самом деле, они даже летят совсем низко, не так, как привык носиться над пиками Цингэ.

А-Юань кивает и снова тянет шею, посмотреть вниз и по сторонам. Их тень мчится под ними по траве и вершинам деревьев, словно играет в догонялки, Цингэ тоже любил на нее смотреть, когда был мальчишкой, крутые стены пиков встают вокруг, они летят, рассекая ветер.

— Дядя, — зовет А-Юань, — полетели выше?

— Не боишься?

— Неа!

Цингэ поднимается совсем немного, и А-Юань кричит:

— Еще выше!

— Еще? Вот так?

— Еще! Еще!

Они взмывают в самое небо, так, как Цинцю всегда любил летать, как он любит летать и теперь. А-Юань сидит на руках у Цингэ, глядя вокруг круглыми восторженными глазами, а потом говорит:

— Дядя, а можно, мы потом поймаем облако и потрогаем его?

— Надо будет поискать облака пониже, — задумчиво отвечает Цингэ. — И я не знаю, можно ли туда тебе, ты еще маленький. Там дышать тяжело. Я спрошу у твоего дяди Му.

— А я знаю, почему тяжело дышать! — хвастается А-Юань. — Я уже читал в энциклопедии про тропосферу, стратосферу и все такое! Я их все знаю! И про вакуум! А там, где облака, уже совсем вакуум?

— Не знаю, — признается Цингэ. — Я ничего такого не читал.

А-Юань смотрит на него так… ну, так, как смотрит Цинцю, когда Цингэ не знает какого-то немыслимо редкого чудовища, которого в этих краях не видели лет этак тысячу, а Цинцю угадывает его по одному упоминанию.

— Это слои атмосферы! — объясняет он важно. — Она как тортик! И чем выше, там все холоднее и холоднее, и воздуха становится мало! А самая последняя — экзосфера, когда она заканчиваются и начинается космос, то там случается вакуум! Вакуум — это когда совсем воздуха нет!

— Нет, — отвечает Цингэ, — там, где облака, вакуума еще нет. Но дышать там уже трудно.

А-Юань понимающе кивает.

— Наверное, это тропосфера!

— Может быть, — признает Цингэ.

Вот чего он понять не может — кто и когда мог научить ребенка такому? Каждый заклинатель и впрямь знает, что чем выше — тем труднее дышать и холоднее, и чем быстрее поднимаешься — тем хуже. Но Цингэ никогда еще ни от кого не слышал таких странных слов и не представляет себе, где их мог прочесть А-Юань. Цинцю ему тоже не рассказывал ничего такого.

***

— Мя! — говорит котенок. Он совсем белый, и только ухо у него черное, А-Юань сидит на земле и гладит его по спине, очень осторожно.

Только что А-Юань послушно познакомился с Му Цинфаном, ответил на все вопросы, которые ему задали (в основном, ответ был «не знаю, дядя»), съел конфету, которую тот ему предложил, и теперь вот гладит котенка. Другой котенок ползет ему на колени, еще один — покусывает рукав.

Цингэ и Цинфан переглядываются поверх его головы. Когда Цингэ вез А-Юаня сюда, он был практически уверен — Цинфан сунет ему какую-нибудь травку, ткнет пару раз иглой — и с Цяньцао спустится уже Цинцю. (И чтоб Цингэ сдох, если бы он не принес ему потом котенка.)

Цинфан поджимает губы — это вызов его искусству — с которым он не справляется. Это, как уже знает Цингэ, не проклятье, и состояние временное, но что его вызвало и как прервать его, прежде чем оно кончится само — тут Цинфан бессилен. Он не знает даже, когда Шэнь Цинцю вернется. Завтра? Через год?

— Возможно, его собственные сердечные демоны сыграли с ним дурную шутку, — говорит он вполголоса, глядя, как А-Юань сажает котенка себе на колени и заливисто хохочет, когда тот суется мордочкой ему в лицо. — Но я не знаю, что могло бы настолько встревожить шисюна.

Цингэ хмыкает.

— Ну, правильно. Встревожился сам — встревожь всех остальных, а то что они спокойные ходят, — фыркает он и кричит: — А-Юань, перестань целоваться с кошкой!

Ребенок, смеясь, оборачивается, машет ему грязной ладошкой.

Цингэ улыбается в ответ.

— Из тебя вышел бы хороший отец, — замечает Цинфан.

— Из меня хороший старший брат, у меня было много практики. Так ты точно не знаешь, что тут можно…

— Нет. Покой и время, вот и все.

Цингэ кивает, наблюдая за А-Юанем. Тот гладит уже двух котят обеими руками, пока третий ползет вверх по его одежде, цепляясь коготками.

— И котята. Я понял.

— Вообще-то, — деликатно начинает Цинфан, — я обещал этих котят…

Цингэ оборачивается к нему.

— Я тоже обещал этих котят, — говорит он.

— Это все-таки котята с Цяньцао, шисюн. И они отличные мышеловы. На Аньдине как раз…

— Он получит того котенка, которого захочет, — отвечает Цингэ. — У тебя остается вся кошка. Отдашь котят Аньдину в следующий раз.

Несколько мгновений они глядят друг на друга, потом Цинфан со смешком разводит руками.

— Но не больше одного, — уточняет он.

— А-Юань! — кричит Цингэ снова. — Выбирай одного! Трех котят уже пообещали, нам остается один! Но можно любого!

А-Юань показывает ему, подняв на руки, котенка с черным ухом.

— Мя, — говорит котенок.

Дергает ухом. Усы у него роскошные, как у взрослого, матерого котяры, торчат веером во все стороны.

— Можно этого, дядя? — спрашивает А-Юань.

Цингэ усмехается.

— Бери!

***

Второй раз А-Юань начинает лить слезы над чашкой с рисом за ужином. Только что он, счастливый, с хохотом скакал по комнате следом за собственной ученицей (Нин Инъин обнаружила недюжинный талант забавлять своего маленького учителя). За ними обоими — и особенно за кисточкой с пояса А-Юаня, которую тот выпросил у Мин Фаня (не то чтобы выпросил, чирикнул: она красивая, и бедняга в тот же миг ее отвязал и отдал довольному А-Юаню, который обрадовался кисточке, а еще больше — тому, что взрослый мальчик кланяется ему и подает ее обеими руками) — бежал котенок, и Цингэ с усмешкой наблюдал за всеми троими. А теперь, усевшись за стол, — уже всхлипывает.

В семье Цингэ капризничать за столом не полагалось — честно говоря, это была одна из немногих вещей, за которые можно было схлопотать нешуточно — потом, на пике, капризничать ему бы уже никто и не дал, а теперь сам образ его жизни предполагал, скорее, походную еду или вовсе никакой. Но А-Юань… Цинцю — в любом виде, какой угодно — его Цингэ давно уже и не думает одергивать. Он только спрашивает:

— Что случилось, А-Юань? Не хочешь рис?

— Нет, — А-Юань шмыгает носом. — А только у меня дома-а…

Цингэ не успевает понять, как — только А-Юань снова забирается к нему на колени — так Цинцю вдруг оборачивался к нему, и в следующий миг Цингэ уже пил с ним чай, хоть собирался к себе на пик — и жалуется оттуда, что у него дома кухарка сегодня специально для него будет готовить креветочные оладьи и что-то еще, какую-то странную еду, про которую Цингэ отроду не слышал, а он, А-Юань, здесь, и дело даже не в еде, он просто скучает по дому, Цингэ точно не может его туда отнести на мече?

Теперь Цингэ впервые понимает еще кое-что: он представления не имеет о жизни Цинцю до того, как тот попал на Цанцюн. Он ничего не знает о его семье, о его доме, вообще хоть о чем-то, не связанном с пиками. Цинцю болтал о семье самого Цингэ, о делах школы, о чудовищах — и каким-то образом ухитрился ничего не рассказать о себе. За последние часы Цингэ узнал о нем больше, чем за все время до этого.

— Сейчас не получится, — говорит он, пораженный этим открытием. — Потерпи.

А-Юань уползает головой куда-то ему под руку, были бы у Цингэ широкие рукава — закутался бы в них. Цингэ бы спустить его с колен и отправить есть рис, а он вместо этого сидит и гладит его по узкой спине.

— Ну… зато у тебя есть котенок, — неловко пытается он.

А-Юань шмыгает носом у него подмышкой.

— Я просил у папы пони, — доверчиво говорит он.

— Пони?

А-Юань высовывается, глядит на Цингэ.

— Ты не знаешь, дядя?

— Нет.

— Это маленькая лошадка, вот такая! — А-Юань машет руками. — Я маленький — и лошадка маленькая, я хотел — рыжую! У папы же есть машина, целых много машин, и я хотел!

— Машина — это тоже такая лошадь? — нахмурившись, уточняет Цингэ, и А-Юань заливисто хохочет.

— Дядя! Ты что? Ты разве никогда машин не видел?

— Никогда.

А-Юань пытается ему объяснить, что такое машина, размахивает руками снова, пытается вскочить, но котенок запрыгивает к нему на колени так же проворно, как он сам забрался на руки к Цингэ, и А-Юань принимается его гладить обеими руками сразу. Между делом он начинает есть — из чашки Цингэ, а не из своей собственной, но хорошо уже и это.

Все, что Цингэ уясняет — машина — это странное подобие повозки из металла, которую движут силы, вероятно, заклинательские. Юань говорит — нужно проверять уровень масла, и еще нужно заливать бензин (непонятно, что это, но, вероятно, некий ритуальный ингредиент), и еще — там внутри всякие трубки и провода — тоже трубки, только металлические и гибкие, как, вроде бы, предполагает Цингэ, слушая эти рассказы, и все светится и ревет, когда работает. Похоже на механизм, оживленный заклинательской силой, вроде тех птиц, которых запускали в столице пару лет назад, у Цингэ пол-пика учеников удрали поглядеть…

Стоить такие диковины должны еще больше, чем ростовое зеркало, которое спрашивал А-Юань, и Цингэ начинает смутно подозревать, что Цинцю имеет какое-то отношение к императорской семье. А что балованное, любимое, домашнее дитя оказалось на пиках — так, значит, ребенок неудобный, любимый, но неудобный, лучше уж отдать учиться заклинательству…

— А кто твой отец? — спрашивает Цингэ, удачно попав в промежуток, когда А-Юань набил рот едой и еще не прожевал достаточно, чтобы продолжать болтать.

— У папы дела, — важно объясняет А-Юань. — У него кабинет, и меня туда не пускают, а еще к нему часто приходят всякие люди, а однажды! — он вдруг сердито фыркает.

— Однажды?

— Однажды один такой человек о меня споткнулся, — обиженно говорит А-Юань, — и накричал на меня, как будто я нарочно, а я не нарочно, я искал няню, а няня искала меня, я не виноват, что она меня потеряла, а папа услышал и сказал охране «Проводите господина Хуа», вот так, — он изображает ручонкой прямо-таки царственный жест, — и больше он не приходил. А вообще, я люблю, когда к нам приходят. И еще когда к маме приходят тоже, однажды одна тетя — она сама сказала, что мне можно так ее называть, я говорил «госпожа»! — она дала мне такую блестящую штуку! — А-Юань счастливо жмурится от одного воспоминания.

— Штуку? — позабавленный, спрашивает Цингэ.

А-Юань важно кивает.

— Штуку. Я ее положил в коробку с другими блестящими штуками. Няня мне тоже их приносит, и кухарка, и садовник, и мамин водитель! И охранники! А однажды мне дали подержать настоящий пистолет! — шепчет он. — Всего на секундочку, и он был жутко тяжелый! Дядя, ты держал когда-нибудь пистолет?

— Думаю, нет.

— А я держал! — шепчет А-Юань и страшно раздувается от гордости, маленькая Минъянь так раздувалась, если ей позволено было выбрать шпильку, которой мама украсит сегодня прическу. — А когда я вырасту, мне разрешат пострелять! А мои братья…

— У тебя много братьев?

— Три брата! И еще есть сестренка, но она совсем маленькая, она даже говорить не умеет! — говорит А-Юань с превосходством. — А я уже умею читать…

— И очень хорошо умеешь говорить, — с улыбкой заканчивает Цингэ.

А-Юань гордо кивает и кормит котенка кусочком птицы.

***

Возвращаясь утром, Цингэ еще издалека слышит крики А-Юаня, которые в первый миг его пугают, он уже роняет руку на рукоять меча — и тут понимает: тот ликует.

— Мышь! — вопит А-Юань. — Настоящая мышь! Живая! Сестрица, давай мышь тоже заведем?!

Нин Инъин смеется и говорит:

— Мало нам одного шишу Лю было, он тоже всегда добычу таскал, как мыш…

Цингэ встает в дверях, и девочка осекается. Немеет, краснеет, вскакивает с места. У нее на лице вопрос, как много он услышал, написан огромными иероглифами.

— Пятнадцать кругов вокруг пика, — бросает Цингэ. — Пошла.

Нин Инъин проскакивает мимо него, бормочет на бегу «простите, шишу Лю». А-Юань хлопает длиннющими ресницами.

— Дядя! — радостно кричит он и бросается к Цингэ, едва не сбивая его с ног. — А мой котенок поймал мышь! И теперь она живет у меня за сундуком!

Цингэ его подхватывает.

— Приличный кот должен есть мышей, а не отпускать их за сундуком. И он бы ее съел, если бы ты его не накормил по уши.

— Ей же больно будет! — ужасается А-Юань и обнимает его за шею. — Это теперь будет моя мышь! Ты знаешь, что мыши едят?

— Все.

— Все?

— Все. И А-Юаней тоже, — фыркает Цингэ, чувствуя, как раздражение уходит из сердца, словно его смывает теплым дождем. — Крупу едят, крошки, однажды одна червяка при мне унесла в нору.

А-Юань счастливо хохочет.

— Червяка? Настоящего? А куда пошла сестрица?

— Настоящего. Потренируется и вернется.

— А куда ты носил добычу? — спрашивает А-Юань и запускает обе ручонки в хвост Цингэ, теребит его, как бахрому. — Сестрица сказала…

— Я слышал, что она сказала. А ты такого больше не повторяй.

— Почему?

Цингэ медлит, не в силах объяснить ребенку, кем был для него Шэнь Цинцю. Почему Цингэ приносил ему чудовищ и редкости, которые встречал на пути, как кот приносит добычу хозяину.

— Потому что смеяться над чужой дружбой — дурно, — задумчиво отвечает он.

— Сестрица не смеялась! — заступается А-Юань. Цингэ глядит на него, и он добавляет: — Только чуть-чуть.

— И чуть-чуть не нужно, А-Юань. Нисколько не нужно.

Цингэ садится на край стола, по-прежнему держа ребенка на руках.

— А мне ты расскажешь?

Цингэ чуть покачивает его. Раздумывает. А-Юань не помнит себя, должно быть, и Шэнь Цинцю, когда вернется, не вспомнит этих дней.

— Я носил добычу человеку, которого зовут Шэнь Цинцю, — говорит он, медленно подбирая слова. — Он мой друг. Самый близкий мой друг. Сейчас он не… сейчас он болен, но когда он вернется, я буду снова носить ему добычу и все, что он захочет. Мне это в радость.

— А мы можем его навестить!

Цингэ слегка улыбается.

— Нет, не можем. Это сложная болезнь.

— О-о-о… — тянет А-Юань. — А ты по нему очень скучаешь, да?

Скучает ли Цингэ? Вот сейчас, когда А-Юань сидит у него на руках и играет кончиком его хвоста?

— Очень скучаю, — говорит Цингэ. — Он… с ним все было легче. Это… как тебе объяснить, чтобы ты понял…

— Я очень хорошо все понимаю!

Цингэ смеется.

— Ты никогда не был в бою, А-Юань. А Цинцю — это все равно, что ты возвращаешься из боя домой. Тепло, и все раны сразу заживают, и все будет хорошо. Я лучше него человека не знаю.

А-Юань молчит у него на руках и теребит его воротник.

— А я понимаю все равно. Я не маленький! — упрямо шепчет он. — Я вчера очень испугался, очень! А потом ты пришел, и стало не страшно! Вот так, да? Вот так?

Цингэ даже замолкает. Крепче прижимает к себе ребенка.

— А разве чжанмэнь-шисюн… глава Юэ, — уточняет он, пытаясь вспомнить, как вчера представил его А-Юаню, — разве он страшный?

— Страшный!

— Что? Почему? Он добрый и никогда никого зря не обижает.

— Не знаю, — бормочет А-Юань и прячет лицо у него на плече. Он так делает, если огорчен, Цингэ уже знает. — Страшный.

— А я — нет? — усмехается Цингэ.

— Нет.

Цингэ молчит снова. Щекой прижимается к мягким волосам. У него на глазах тощая мелкая мышь выходит из-за сундука и крадется по полу.

Цингэ, не выпуская А-Юаня, дотягивается до печенья на столе и крошит у нее над головой. Кусочки теста сыплются на мышь дождем, и она сперва отскакивает, а потом возвращается к ним, водит усами. С постели за ней наблюдает котенок А-Юаня, глаза у него горят, хвост метет по одеялу, и Цингэ думает — успеть его перехватить, когда снова прыгнет.

Но это пустяки, и он только легонько встряхивает А-Юаня на руках и шепчет:

— Смотри!

Мышь ест большой кусочек печенья, держа его в передних лапах. Котенок и А-Юань глядят на нее одинаково круглыми глазищами.

***

Мин Фань находит их, когда А-Юань лежит на животе на берегу озера и кончиком тростинки трогает огромную жабу.

— Тебе было сказано следить, чтобы кот не съел мышь, — не оборачиваясь, говорит Цингэ.

— Инъин смотрит, шишу Лю.

Мин Фань переминается с ноги на ногу.

— Говори.

— Шишу Лю, там это… — он запинается. — Ло Бинхэ.

Цингэ поворачивает к нему голову. Мгновение смотрит. Кивает.

— Так ему что сказать? — спрашивает Мин Фань. — Что учителя нет?

— Мы сейчас спустимся. К чжанмэнь-шисюну беги.

Мин Фань кланяется и исчезает в тот же миг. Цингэ глядит на худые лопатки А-Юаня, ползущего ближе к жабе. Та раздувается, сейчас квакнет.

— А-Юань, — зовет Цингэ, — пойдем, к нам гости пришли.

От его оклика жаба, так и не квакнув, плюхается в воду, только круги идут. А-Юань садится на земле, на щеке у него полоска земли, он улыбается во весь рот, а вставать на ноги ленится, идет к Цингэ на четвереньках и плюхается у его сапога.

— Какие гости, дядя?

Цингэ скептически его разглядывает, но решает, что Ло Бинхэ — не такая большая птица, чтобы ради него А-Юаня умывать и переодевать. Вместо этого он поднимает А-Юаня на руки, и тот привычно его обнимает. Он ногами почти не ходит, только ездит на Цингэ; кажется, ему это страшно нравится; самое глупое, что Цингэ нравится тоже.

— Кто за чужие волосы хватается грязными руками, того отшлепают, — ворчливо говорит Цингэ.

— Ты не отшлепаешь! — храбро отвечает А-Юань и крепче его обхватывает.

Цингэ на него косится.

— Ты с чего это взял?

— Потому что я — хороший, и меня нельзя бить!

Цингэ смеется и гладит его по затылку.

— Хороший, хороший. Самый лучший.

А-Юань, довольный собой, кивает и гладит его тоже, смешно растопырив маленькие пальцы. Руки у него все в земле, с ладоней сыплется песок, но Цингэ не возражает.

— И ты хороший, дядя, — сообщает он.

— Да? И я тоже? — Цингэ улыбается.

— Да-а… а какие гости, дядя?

— Да сам увидишь, — говорит Цингэ, потому что не в силах сказать о Ло Бинхэ доброго слова, а говорить плохие сейчас, когда Цинцю не может ему возразить, — подло.

Цингэ совсем про него забыл. Ло Бинхэ пропадал в своих демонических землях уже едва ли не второй месяц, и Цинцю — совсем как в прежние дни — скользил по пикам, то пил с кем-то чай, то играл на цине, разбрасывал повсюду веера, улыбался Цингэ… и он забыл, что Ло Бинхэ должен вернуться. Он позволил себе думать, что так теперь будет всегда.

А теперь что?

Захочет ли он забрать А-Юаня? Цингэ прижимает к себе ребенка так, что тот жалобно пищит, как придавленная мышь, и он, опомнившись, расслабляет руки. Отдать А-Юаня — демону? Наглому и бесстыжему? Да уже, разбежался!

Он не спешит, давая Мин Фаню время добраться до Цюндина и найти чжанмэнь-шисюна, и к воротам Цинцзина они подходят одновременно. Чжанмэнь-шисюн окидывает взглядом их обоих, задерживается на А-Юане, который весело болтает ногой, сидя на руках Цингэ, улыбается.

— Доброе утро, шиди, — говорит он. — Доброе утро, А-Юань.

— Доброе утро, дядя Юэ! — отвечает А-Юань с рук Цингэ, но все равно держится за него покрепче. Хотел бы Цингэ знать, что его так пугает в Юэ Цинъюане. Цинцю никогда его не боялся.

— Да какое уж тут доброе, — хмыкает он сам.

И они выходят к Ло Бинхэ.

Тот оборачивается к ним и меняется в лице.

— А где учитель?

Наглость такая, что Цингэ, не сдержавшись, брякает:

— Я его убил и съел.

Вообще-то он собирался позволить чжанмэнь-шисюну все объяснить, но это само срывается с языка — и в тот же миг А-Юань смеется. Его смех, звонкий и чистый, как игра солнечных лучей на воде, — смех Цинцю, и Ло Бинхэ столбенеет, услышав его.

— Учитель? — недоверчиво спрашивает он, глядя на А-Юаня.

Цингэ поджимает губы и слушает, как чжанмэнь-шисюн очень тихо толкует ему про «неожиданное несчастье», и про «время», и про «Цинцю-шиди никого не помнит», а потом Ло Бинхэ вдруг почти вскрикивает «Так я заберу его домой», и чжанмэнь-шисюн отвечает, что это неразумно, здесь шиди Му, в конце концов…

Цингэ делает пару шагов назад, чтобы А-Юань не слушал, как его делят, и потому сам тоже начинает хуже разбирать разговор. Но собственное имя то и дело до него долетает.

Потом Ло Бинхэ вдруг шагает к нему.

— Учи… А-Юаню будет лучше дома, — говорит он. — Пусть шишу Лю мне его отдаст.

— Можно пойти домой? — доверчиво спрашивает А-Юань с рук Цингэ.

Ло Бинхэ кивает.

— Домой, да.

— Спятил? — огрызается Цингэ и делает шаг назад. — Для него сейчас домой — это там, где мама! А ты его собираешься притащить к себе домой!

— И это и есть его дом! Он мой муж!

— Ему пять лет, какой муж?!

— Дома он…

А-Юань на руках у Цингэ как-то странно дергается, словно его ткнули иголкой, и кричит:

— Тебе же сказано отвалить, черепаший ты сын!

Замирают все. Это неестественно, неправильно, словно изо рта ребенка заговорил вдруг взрослый. А-Юань тяжело дышит, как после бега, и вдруг, уткнувшись лицом в шею Цингэ, разражается отчаянным плачем.

Цингэ отворачивается от Ло Бинхэ и молча несет рыдающего ребенка прочь, пусть чжанмэн-шисюн заканчивает с демоном сам. Но даже успокаивать его Цингэ не может — слишком его поразил этот вопль, не похожий на А-Юаня во всем, голос и тот словно был не его. Не Цинцю…

Нет, Цинцю.

И Цингэ помнит такой же почти вопль — много лет назад, на тренировочной площадке, Цинцю — тогда он еще носил другое имя — сидел на его груди и замахивался кулаком, кричал — да чтоб ты сдох, черепаший сын!

Цингэ не слышал этого столько лет, что успел забыть, но сейчас воспоминание словно бьет его по хребту мокрой тряпкой. И становится еще хуже: потому что тот, кого он помнит, и его Цинцю, и его А-Юань — они не связываются вместе, как Цингэ ни старается. Он понимает, как Цинцю мог бы вырасти из А-Юаня, любопытный, добрый, живой Цинцю, смешливый и привязчивый. Но тот мальчишка на тренировочной площадке, но этот крик, такой чуждый всему, что похоже на А-Юаня…

У Цингэ в руках словно осколки от двух разных ваз, и он, как ни старается, не может сложить из них одну.

— Не плачь, — говорит Цингэ хрипло, поглаживает его по спине. — Нехорошо так браниться со взрослыми, но тебе и правда нечего делать у него дома.

А-Юань поднимает к нему лицо, залитое слезами, и шепчет:

— Я совсем не хотел так сказать, дядя! Оно само сказалось!

Цингэ глупо открывает рот.

***

А-Юань, заплаканный, все еще весь в земле, спит поперек колен Цингэ, головой уткнувшись ему в бок, укрытый его рукой. Юэ Цинъюань напротив него пьет чай. То есть, должен пить чай — на деле просто вертит в руках чашку и даже кое-что уже расплескал.

— Так ты уверен, шиди…

— Я уверен, — говорит Цингэ. — Я спросил его несколько раз. Он не собирался такого говорить. Он даже не до конца понимает, что именно сказал.

А-Юань вздыхает во сне и стискивает в кулачке одежду Цингэ, словно слышит, что речь идет о нем.

— Тшш, — отзывается Цингэ рассеянно, поглаживает его по спине.

— Между тем, шиди, — Юэ Цинъюань сглатывает, словно что-то стоит у него в горле, — тебе не показалось знакомым… этот крик? Не показался тебе знакомым?

Цингэ морщится, кивает.

— Он изменился, — говорит неуверенно, сам понимая, что говорит глупости. Никто не меняется — настолько. Тот, кто неистово хлестал другого по морде и желал сдохнуть, не вырастает в того, кто застенчиво улыбается и прикрывает спину. Лисица не родит теленка, а из А-Юаня не может выйти ученик Шэнь, а из того — Цинцю, которого Цингэ знает.

Юэ Цинъюань не морщится, но сдвигает немного брови.

— Да, шиди, — говорит он. — Некогда Цинцю изменился очень сильно.

Они переглядываются. Цингэ теснее обхватывает ребенка, прижимает к себе.

— Ты помнишь? — спрашивает Юэ Цинъюань, словно ему нужен ответ. Словно он не знает и так, что Цингэ помнит.

Словно Цингэ-то и может забыть пещеру Линси и то, что было после, когда пришли демоны. Когда он сам сказал Цинцю — если бы я почувствовал хоть тень того, что в тебя кто-то вселился, я решил бы, что это уже не ты.

— Нет, — говорит Цингэ почти резко. — Не помню. Мы выросли. Все мы. Ты тоже был другим, и я.

— Шиди!

— Не помню.

— Когда шиди Цинцю вернется, я хотел бы его спросить…

— Когда он вернется, ты его спросишь, чжанмэнь-шисюн, — перебивает Цингэ, — но он скажет столько, сколько сможет и захочет. И допрашивать его ты не будешь.

— Что ты говоришь, шиди? — мягко спрашивает Юэ Цинъюань, и Цингэ бы застыдиться, но он знает своего шисюна слишком давно, он не глупец, он понимает, что либо все черты в иероглифах будут расставлены сейчас — либо потом будет поздно.

— Ты не будешь его допрашивать, — повторяет он. — Прости меня, чжанмэнь-шисюн, я дурно поступаю перед школой, перед тобой, и, быть может, еще перед одним человеком, но я не позволю тебе задавать ему больше вопросов, чем те, на которые он захочет ответить.

— Не позволишь мне? — задумчиво отзывается Юэ Цинъюань, и что-то в его голосе мелькает такое, что Цингэ вспоминает это «страшный», которое сказал А-Юань. — Даже если мы узнаем доподлинно, что Цинцю изменился не просто так?

— Нет, — говорит Цингэ. — Можешь выгнать меня с Цанцюна, если хочешь.

Мгновение в комнате тихо, потом Юэ Цинъюань, наконец, ставит свою чашку.

— Глупости говоришь, шиди. Никто, разумеется, никого не выгонит, и никто не станет допрашивать шиди Цинцю, хотя кое-что я у него спрошу непременно, когда он вернется. Я хотел бы и так понять, что поставило его в такое положение. Шиди Му утверждает — да ты знаешь и сам — что дело в его собственных сердечных демонах, и я склонен согласиться, я не нашел в комнатах Цинцю ничего, что могло бы вызвать такой результат.

— Он говорил с тобой, когда все случилось, — Цингэ пожимает плечами. — Тебе виднее.

— Я обдумал наш разговор несколько раз, шиди, и не вижу, что в нем могло бы привести к такому. Мы говорили о еде.

— О еде?

— Да, шиди Цинцю радовался, что на Цинцзине научились печь вкусные булочки. С корицей и ягодами, если не ошибаюсь.

Цингэ знает, что он не ошибается. Юэ Цинъюань вообще никогда не ошибается в мелочах, но исправно прибавляет это «если не ошибаюсь» довольно часто. Цингэ подозревает, что это — чтобы не обижать не таких внимательных людей вокруг.

— А потом?

Юэ Цинъюань вздыхает.

— А потом он уронил булочку, заплакал и закричал «мама».

— Булочки, — бормочет Цингэ, опускает взгляд на спящего А-Юаня. — И чем тебе не нравятся булочки? — спрашивает ворчливо.

Булочки ему очень даже нравятся — Цингэ сам видел, как А-Юань одну такую запихал в рот целиком с утра и ужасно старался прожевать. Но чтобы из-за них превращаться в ребенка…

— А до булочек?

— До булочек шиди сказал, что ждет тебя, — Юэ Цинъюань слегка улыбается. — Новые булочки были испечены, как я понял, шиди, к твоему приходу. До этого мы обсуждали, кажется, эскизы для справочника, которые шиди обещал нарисовать, а еще раньше он сказал «С ума сойти, я тебя сегодня совсем не ждал» или что-то в этом роде.

Цингэ смеется.

— Я и в самом деле случайно завернул на Цинцзин, — добавляет Юэ Цинъюань. — У меня выдались свободные пара палочек утром.

— Я с ним не ссорился.

— Что? Да, я знаю, шиди.

— Просто на всякий случай. Я ничего плохого ему не говорил. Если это из-за меня, то я не знаю, почему.

— Возможно, шиди Цинцю просто ленился рисовать и не знал, как мне сказать об этом, — согласно кивает Юэ Цинъюань.

Они переглядываются и усмехаются.

Да уж. Возможно.

***

А-Юань заливается смехом и плещется в воде так, что во все стороны летят брызги. Он и в Цингэ тоже плещет, Цингэ садится рядом и брызгается в ответ — А-Юань хохочет до слез, хлопает ладонями по воде и окатывает его водой снова.

Это они так отмывают А-Юаня.

И Цингэ в жизни не видел, чтобы хоть один ребенок так шкодничал и разливал столько воды. Честно говоря, насколько знает Цингэ — за это наказали бы уже давно. Его самого однажды выпороли за то, что он залил водой весь пол, — не слишком сильно, но все же.

Но Цингэ не собирается бранить А-Юаня — какая, в сущности, разница, не расти же ему так, с воспитанием Цингэ, скоро вернется Цинцю — а пока пусть забавляется, если ему весело.

Наконец, А-Юань унимается, что-то щебечет, все еще хлопая ладошками по воде, но Цингэ его не слушает — Цингэ глядит на него.

На его плечи — исполосованные следами ударов, словно его не просто пороли, воспитывая, а били так — от сердца. На его руки — тонкие и слишком загорелые для ребенка из богатой семьи, а на локте шрам, и Цингэ отлично знает, откуда такие шрамы берутся — они получаются, если ты сломал руку, и кость вышла из-под кожи, а сложили ее обратно скверно. Если приглядеться, левой рукой А-Юань размахивает не так бойко, как правой.

Цингэ не понимает ничего.

А-Юань, веселый, доверчивый и ласковый, не может быть ребенком, которого бьют — даже не так, а просто — бьют. Он ничего не боится, он говорит Цингэ, что он хороший, его нельзя шлепать, и радуется, оказываясь у него на руках. А-Юаня, должно быть, не ударили всерьез ни разу в жизни.

А-Юаня били так, что Цингэ не знает, как он жив.

— А-Юань, — говорит он, — а это у тебя откуда?

Цингэ трогает шрам на локте, и А-Юань забавно хмурится, у него делается сосредоточенное серьезное личико, когда он рассматривает свою руку так, словно впервые его видит.

— Не знаю, дядя, — сообщает он, наконец.

— Не знаешь, где ты так рукой ударился?

А-Юань мотает головой. С мокрых волос летят брызги.

— А вот это? — Цингэ указывает на длинный рваный шрам на боку.

— Не знаю, — вздыхает А-Юань.

— Может быть, это тебя так наказали за что-то? — осторожно спрашивает Цингэ.

А-Юань смеется и мотает головой снова.

— Меня так не наказывают, дядя! Так нельзя наказывать!

— А как можно?

— Ну… — А-Юань задирает носишку. — Не пускают гулять или не дают конфету, и книжку еще не дают. Или еще в угол ставят, а я там уснул, и больше меня не ставят. А няня еще не играет со мной в прятки.

Няня не играет в прятки, думает Цингэ ошеломленно. Все наказание, которое знает А-Юань — это когда ему не дают книжку, или няня не играет с ним в прятки. Но откуда тогда…

Цингэ думает — если он спросит про все остальные, то услышит тот же ответ. Мыслимо ли? Можно забыть про один случай, но столько всего разом? Ребенку? Да Цингэ до сих пор помнит, как огромный петух тетушки Цзян вырвался из курятника, подлетел к нему и долбанул клювом так, что кровь унимали полдня, а было ему тогда едва два года.

— Сколько тебе лет? — задумчиво спрашивает Цингэ, болтая кончиками пальцев в воде.

— Почти пять! — важно сообщает А-Юань.

Даже не пять.

Цингэ думает — если спросить Юэ Цинъюаня, был ли у Шэнь Цинцю шрам на локте до того, как тот стал способен сделать из своего тела что угодно — что тот скажет?

А-Юань брызгает в него водой снова и болтает про то, что у него дома есть цветная пена, и она еще вкусно пахнет. А потом добавляет:

— А тут пены нет! А тут зато можно брызгаться, а няня не позволяет!

Ах ты, зараза маленькая, думает Цингэ почти с восхищением. Значит, ты все-таки знаешь, что водой все заливать нельзя?

Он смеется.

***

Цингэ ума не может приложить, когда это оказалось, что все дела А-Юаня — это его дела. Когда это он оказался тем, кто его полощет, кто помогает ему надеть новую одежду, кто причесывает ему волосы и ставит перед ним еду. Он и не возражает, но все же его очень забавляет это — так же, как забавляла способность Цинцю занять все его мысли, заполнить их целиком, как вода. Оказывается, он может это, когда он маленький, так же хорошо, как и когда большой.

Котенка кормят тоже — до отвала, чтобы он не съел мышь. Для мыши А-Юань, серьезный и ответственный, как никогда, крошит булочку и кладет горсточку сырого риса, Цингэ попросил его принести. Спрашивает «А что она будет пить?» и наливает ей воду в старую тушечницу, отмытую кем-то из учеников до блеска. А-Юань порывался налить чай, но Цингэ не думает, что мыши пьют чай. Хотя кто их знает.

Потом А-Юань выпрашивает у Цингэ почитать книжку — если бы еще на пике была хоть одна детская книжка. То есть, Цингэ думает, что ее нет, а потом ученики Цинцю, хихикая, приносят ему толстую книжку сказок, и они с А-Юанем устраиваются на постели вместе.

Читать с А-Юанем — это значит, слушать, как А-Юань читает вслух, растолковывать непонятные места и вовремя подсказывать иероглифы, которых он не знает. Если задуматься и не успеть вовремя, А-Юань не сердится, а смотрит обиженными круглыми глазами с таким упреком, что Цингэ изо всех сил старается следить за сюжетом сказки.

Голос А-Юаня с каждым новым предложением становится все тише и тише, он прерывается, а потом слабеют руки, держащие книжку, тяжелеет голова, лежащая на локте Цингэ, и слышно только тихое дыхание.

Цингэ бережно вынимает руку у него из-под головы, выпрямляется, встает с постели.

— Забавно, — говорит А-Юань; его детский голос звучит по-взрослому надменно, — не думал я, что ты на такое пойдешь.

Цингэ каменеет, а А-Юань, не открывая глаз, продолжает:

— Ты же у нас почти святой, шиди, а хочешь бросить меня здесь, чтобы вернулся он!

А-Юань резко смеется.

Цингэ узнает и интонации, и смех. Цингэ знает, кто говорит — тот, другой, сидевший на его груди, тот, другой, обозвавший Ло Бинхэ черепашьим сыном. Тот, другой, кому принадлежат все эти шрамы и сломанная рука.

— Ты кто? — спрашивает Цингэ, уже зная ответ, но не желая его слышать.

Он смеется, смеется снова. Горло А-Юаня судорожно дергается, будто он что-то сглатывает.

— Шэнь Цинцю, шиди Лю, — отвечает с издевкой. — Не узнал дорогого шисюна?

Цингэ смотрит на спящего ребенка, и видит на его лице подвижную, злую гримасу, которую видел когда-то на лице взрослого.

— А кто тогда он? — спрашивает Цингэ.

Шэнь Цинцю молчит. Кривит губы А-Юаня, Цингэ почти видит, как он перебирает ответ за ответом, и говорит, наконец, неохотно:

— Его несчастье, что он здесь.

— А раньше ты почему молчал?

— Потому что ребенок со мной не справится, — скалится А-Юань, поднимает верхнюю губку, это было бы комично, если бы не было — жутковато. — А сейчас он вообще спит!

— И потому ты можешь говорить.

— И потому я могу говорить.

— После первого раза уже легче, да? — хмыкает Цингэ. — После того, как ты наорал на Ло Бинхэ?

— После первого раза легче.

Цингэ садится на пол у постели, смотрит в лицо спящему А-Юаню.

— Что будешь делать, шиди? — спрашивает тот насмешливо. — Разбудишь его, чтобы я замолчал?

— Он тоже там? — спрашивает Цингэ в ответ. — Он… взрослый?

— Он спит, — отвечает Шэнь Цинцю. — Крепче, чем спал я столько лет. Придется потрудиться, чтобы его разбудить, шиди. И я не стану тебе помогать.

— Ты хочешь вернуться, — кивает Цингэ.

А-Юань скалится снова.

— Ты бы не хотел?

Цингэ закрывает глаза. Все верно.

— Верни мне его, — говорит он. — Я заберу его с пиков, если захочешь. Навсегда заберу. И сам уйду.

— Вместе с моим телом? — с издевкой спрашивает Шэнь Цинцю. Слышать это от А-Юаня почти страшно и как-то… грязно. Словно видеть ребенка в борделе.

— Если дело только в теле…

Шэнь Цинцю молчит.

— Ты здесь? — спрашивает Цингэ.

— Если ты найдешь тело, я подумаю, — отвечает Шэнь Цинцю после длинной паузы. — И помни, что ты мне обещал, шиди. Кстати, а как ты думаешь, что скажет Ло Бинхэ на эту замечательную идею уйти с пиков вместе, держась за руки? А что скажет он сам?

Он ядовито смеется прежде, чем Цингэ успевает ответить, А-Юань вздрагивает, судорожно вздыхает во сне и открывает огромные глаза. Ищет Цингэ взглядом, протягивает к нему ручонки, едва его увидев.

— Дядя! — выпаливает он. — Мне приснился страшный сон!

Цингэ ложится рядом, обнимает его.

— Что тебе снилось?

А-Юань лепечет про злого господина в зеленом, который приходил в его сны («И как будто ты с ним говорил, дядя!»), и Цингэ согласно хмыкает, поглаживая его по затылку. Котенок, свернувшийся на одеяле, поднимает голову, сонно смотрит на них и ложится снова.

***

А-Юань, набегавшийся за день — они с Цингэ играли в догонялки, потом в прятки, потом — в догонялки снова — крепко спал, раскинувшись на постели. Котенок лежал у него на животе, А-Юань прижимал его ручонкой, так же, как гладил перед тем, как уснуть. В другой руке он крепко зажимал палец Цингэ, сидящего на полу у кровати.

Стукнула дверь. Тот не обернулся.

— Шиди, — позвал Юэ Цинъюань, хотел сказать что-то еще — и не успел.

— Ци-гэ, — сказал А-Юань каким-то незнакомым Цингэ светлым, певучим тоном. На миг у того мелькнула мысль — не так ли Цинцю говорил с Ло Бинхэ? — мелькнула и исчезла.

Юэ Цинъюань замер на пороге, судорожно вздохнул.

— Шиди, — сказал он голосом человека, который вот-вот упадет, — ты не оставишь нас? Ненадолго?

Цингэ молча попытался высвободить свой палец из руки А-Юаня, тот протестующе забормотал во сне, но, наконец, ему это удалось. В тишине слышалось только неровное дыхание Юэ Цинъюаня, потом — Цингэ вышел, тот бросился к постели, и закрывшаяся дверь отсекла все то, что было произнесено не для него.

Цингэ уселся на край веранды. Невнятные, тихие голоса доносились до него из-за двери, Цингэ не прислушивался, хотя, может быть, и следовало — ради безопасности того, кого он знал все эти годы, того, кто не мог себя сам защитить. Но подслушивать это — после того, как он увидел лицо Юэ Цинъюаня, после того, как он услышал как тот, второй — настоящий — Шэнь Цинцю позвал его по имени…

Есть вещи, которых не делаешь, даже если знаешь, что они полезны.

Цингэ смотрел на темное небо, усыпанное звездами, пока звук их голосов не сменился на детский вскрик — и тогда встал.

Цингэ распахнул дверь — и маленькие ноги простучали по полу, А-Юань, едва его увидев, вихрем промчался мимо Юэ Цинъюаня, кинулся ему в руки, взлетел по нему, как котенок по дереву. Цингэ прижал его к себе, накрыл ладонью его затылок и, стоя в дверях, слушал, как А-Юань, всхлипывая, жалуется ему — он проснулся, а было страшно, а Цингэ не было! И дядя Юэ тоже страшный, зачем он сидел возле А-Юаня, когда тот спал?

Юэ Цинъюань сидит на полу, там же, где сидел Цингэ, когда он вошел, и лицо у того — виноватое, больное, счастливое, Цингэ никогда не видел у него такого лица. Он баюкает А-Юаня на руках и впервые за все дни, проведенные на Цанцюне, думает о своем чжанмэнь-шисюне почти со злостью: он нашел давно потерянное только потому, что Цингэ свое потерял.

А-Юань обнимает его за шею, прячет лицо на его плече.

— Шиди, — говорит Юэ Цинъюань, и Цингэ слышит то усилие, с каким он пытается казаться спокойным, — разумеется, мы позаботимся… о Шэнь Юане.

— Его так зовут по-настоящему? — спрашивает Цингэ.

А-Юань, заслышав, что говорят о нем, поднимает голову. Заглядывает Цингэ в лицо, но, прежде чем успевает что-то сказать, тот гладит его по голове.

— Это другой Шэнь Юань, не ты.

Юэ Цинъюань кивает.

— Так и зовут.

Поднимается с пола легко, как человек, обретший крылья.

— Тело добыть нетрудно, — говорит Цингэ. — После он ведь вернется к Ло Бинхэ.

Шэнь Цинцю сказал ему это прошлой ночью, напомнил о Ло Бинхэ, и это было как игла в обуви. Мысль эта — что Шэнь Юань просто вернется домой, к своему супругу, когда снова станет взрослым — преследует Цингэ. А чего еще он мог бы ждать? Что еще могло бы измениться?

— Шиди Цинцю полагает, что это как раз было бы неразумно, — говорит Юэ Цинъюань очень мягко, и Цингэ спотыкается о его слова с размаху.

— Что неразумно? — глупо спрашивает он, ладонью находя босую ножку А-Юаня — тот зябко их поджимает, и Цингэ обхватывает обе маленькие ступни разом. — Ему возвращаться к Ло Бинхэ?

— Да.

Цингэ леденеет внутри, словно снова поднимает Шэнь Цинцю… Шэнь Юаня — из реки. Словно снова видит все, что видеть не стоит никому.

— Что он с ним… почему? Неразумно?

— Этого я не знаю, шиди. Я полагаю, Шэнь Юань расскажет тебе сам, если сочтет нужным, когда вернется. Шиди Цинцю сказал мне только это.

Цингэ медленно кивает.

— А почему у нас появился А-Юань, он тебе не сказал? — спрашивает он, пронося ребенка через комнату к постели. Садится на край кровати, пытается его опустить на подушку, но А-Юань, цепкий, как обезьянка, не желает слезать. Вместо этого на руки к Цингэ забирается еще и котенок, и тот наблюдает, как А-Юань одной рукой старательно пытается его погладить, второй крепко держась за Цингэ, готовый в любой миг вцепиться в него снова. Говорит: — Я не буду тебя отпускать, если ты не хочешь.

Рука А-Юаня расслабляется.

— Думаю, шиди, это тебе тоже придется спросить у него, когда он вернется.

— Но он знает? — Цингэ избегает называть имя Шэнь Цинцю. Ему все кажется — он крадет его у того, которого знает и любит сам. Он знает точно, что это они украли его у того, кому оно принадлежит по праву. Лучше не называть никакого вовсе.

— Он знает все то же, что известно Шэнь Юаню. Разумеется, он знает и это тоже.

— И не хочет говорить, — бормочет Цингэ.

Натягивает край одеяла на А-Юаня и котенка.

Юэ Цинъюань кивает молча.

— Я вас оставлю, шиди, — говорит он. — А-Юаню пора спать.

— Да уж, ночные разговоры ему точно неполезны, — хмыкает Цингэ.

Юэ Цинъюань выходит, и он остается наедине с сонным ребенком и его котенком. Разглядывает этих двоих, потом, помедлив, откидывается спиной на постель сам. А-Юань растягивается у него на груди, макушкой касается подбородка. Цингэ поглаживает его по спине, глядя на тусклый, трепещущий от сквозняка, свет свечи.

А-Юань засыпает очень быстро, забыв руку в шерсти котенка. Надо бы его как-нибудь назвать, думает Цингэ, чтобы не думать о том, другом, на что ответа у него нет. Нехорошо без имени, у всех должны быть имена… и мышь тоже назвать…

— А-Юань, — говорит он шепотом.

Ребенок спит у него на груди, но Цингэ и не его звал. А-Юань… Шэнь Юань… его слышит так же хорошо, как Шэнь Цинцю слышал прежде все?

***

Утром А-Юань про ночной переполох уже и не помнит. Сонный, забирается Цингэ на колени, едва умывшись, болтает ногами, стукая его пятками по голеням, пока Цингэ водит гребнем по мягким растрепанным волосам.

— А-Юань, — зовет Цингэ.

— Что, дядя?

— А помнишь того… дядю, который хотел тебя забрать к себе домой?

— С краской на лбу?

— М. Да, с краской.

— Да-а… а что, дядя? А что?

— Он тебе понравился? Ты бы хотел с ним пойти, если бы я не запретил?

А-Юань молчит, постукивая его пятками по ногам по-прежнему.

— А-Юань?

— Нет, — бормочет тот. — Не хочу. Ты меня не отдашь?

— Не отдам. А почему ты не хочешь?

А-Юань замолкает снова. Цингэ неторопливо собирает ему волосы в хвостик — как у тебя, дядя, вчера заявил Юань и весь день ходил гордый, когда Цингэ сделал хвост ему тоже. Перехватывает лентой.

Ему кажется, что А-Юань так и не скажет больше ни слова, когда он слышит тихий вздох — словно кто-то набирает воздуха в грудь перед тем, как заговорить. Цингэ склоняется чуть ниже, и еле слышное — до него доносится:

— …больше ничего.

Он узнает голос так же, как узнавал его всегда. Как ему хватало одного дыхания в темноте, одной тени профиля, чтобы угадать, улыбается или хмурится Цинцю… тот, кого он знал под именем Цинцю. Теперь — это слова человека, говорящего во сне, тянущегося из немыслимой дали.

А-Юань вскидывается, стоит его губами заговорить тому, другому — но сейчас, кажется, ничего не замечает вовсе, обводит пальчиком рукоять Чэнлуаня, лежащего рядом.

— Что ты сказал? — спрашивает Цингэ хрипло.

А-Юань поднимает голову.

— Я ничего не говорил, дядя, — удивленно отвечает он.

Он не заметил? Замечал другого, но не заметил слов Шэнь Юаня?

Но это «больше ничего» — что он хотел сказать этим? Цингэ спрашивал о Ло Бинхэ, когда Шэнь Юань это произнес, и он вертит в голове его слова и так, и эдак, но не может понять. Шэнь Юань сказал бы ему, если бы это с Ло Бинхэ у него было «больше ничего». Тогда о чем речь?

Он пытается заговорить об этом снова, упоминает Ло Бинхэ и так, и сяк — но А-Юань только, когда ему наскучивает болтать об этом странном дяде с краской на лбу, съезжает с колен Цингэ и объявляет:

— Пойдем играть с моим котенком!

Цингэ идет. А что ему еще остается?

***

Вопрос тела решают Ваньцзянь и Цяньцао. Смотреть, как они работают вместе, интересно — и с той, и с другой стороны — упоенное вдохновение, с каким Цингэ бывает в бою. Вэй Цинвэй и Му Цинфан создают тело для… для Шэнь Цинцю так же, как Цингэ ищет слабость у врага — и испытывает чистый восторг, найдя.

Это, искусственное, пожалуй, даже лучше прежнего. Красивее, с чистыми меридианами, и у него никогда не было ни шрама на локте, ни следов от ударов на плечах. Цингэ рассматривает его, держа на руках А-Юаня, и тот вдруг дергает его за край одежды, ерзает и щебечет, как птица:

— Этот дядя мне снился! Вот этот! Такой сердитый!

Цингэ поглаживает его по голове.

— Он не сердитый, — говорит он, и едва не добавляет: «он несчастлив». Но если он произнесет это вслух, Шэнь Цинцю, должно быть, вцепится ему в глотку, едва глаза открыв. Цингэ хорошо его помнит, на самом-то деле, с каждым часом вспоминает все лучше.

— Не сердитый?

— Нет.

А-Юань вертится, спускается с его рук и подходит к постаменту, на котором лежит тело Шэнь Цинцю. Опирается на него обеими ручонками, встает на носки. Заглядывает в лицо.

— Ты прав, дядя, — серьезно соглашается он. — Он грустный!

— Проснется — и будет веселый, — отвечает Цингэ.

Неожиданный взрослый смех, вырвавшийся изо рта А-Юаня, заставляет его вздрогнуть. А-Юань пугается тоже, зажимает себе рот ладошками — но больше и так не происходит ничего.

***

А-Юань скачет по ступеням, ведущим на Цюндин, следом за бабочкой, которая каждый раз вспархивает, стоит ему почти-ее-поймать. Сперва они гонялись за бабочкой на мече (Цингэ предлагал поймать, раз уж она нужна, но А-Юань обиженно завопил «Сам!»), потом спустились на землю, и теперь А-Юань за ней гонится с азартными криками. Цингэ неторопливо идет следом, срывает на ходу травинку, прикусывает кончик.

День жаркий и ленивый даже для заклинателя, А-Юань — слишком шустрый для такого дня, и Цингэ отстает от него шагов на пять.

Бабочка летит все выше и выше. Цингэ интересно — замечает она вообще А-Юаня или просто поднимается на Цюндин по своим, бабочковым, делам? Тот поскальзывается на ступенях, шлепается на четвереньки — Цингэ напрягается, но он только деловито вытирает ручонки о штаны и гонится за бабочкой дальше. Она, кажется, немного даже задерживается, ожидая, пока А-Юань встанет.

Может, это вовсе какой-нибудь Чжуан-цзы забавляет ребенка, пока ему снится, что он бабочка, предполагает с усмешкой Цингэ.

А-Юань в отчаянном рывке взлетает вверх на последние ступени. Мгновение Цингэ видит его силуэт на фоне бледно-голубого, выжженного жарой неба — потом А-Юань вдруг разворачивается и, прыгая через ступеньку, бежит обратно к нему. Он не кажется испуганным, но летит к Цингэ так целеустремленно, что тот теряется. С размаху обхватывает его ногу, цепко повисает на предплечье, когда Цингэ склоняется навстречу — и оказывается у него на руках прежде, чем тот успевает спросить, что случилось.

— А-Юань, — начинает он удивленно, продолжая подниматься.

Ло Бинхэ стоит на верхней ступени и смотрит на них. Цингэ не останавливается; даже не задерживается; идет прямо на него, словно демона и в упор не видит, хотя, сказать правду, он удивлен: он не знал, что Ло Бинхэ бывает на Цюндине. Первый это раз с тех пор, как появился А-Юань, или уже нет? Юэ Цинъюань ему ничего не сказал, если и не первый, и это Цингэ неприятно задевает. Он считает, что вправе знать.

И потом — А-Юаню… Шэнь Юаню нельзя возвращаться к Ло Бинхэ. Цингэ бы дорого заплатил, чтобы знать точно, что произошло. Чтобы не ошибиться. Ошибиться он не должен ради Шэнь Юаня.

Цингэ проходит мимо. Они с Ло Бинхэ не произносят ни слова, но спиной он чувствует его гневный взгляд, как солнечный жар. А-Юань ерзает у него на руках, утыкается лицом ему в плечо.

— Этот дядя хочет меня забрать? — спрашивает он, когда они с Цингэ удаляются, по его мнению, достаточно.

— Нет. Этот дядя хочет забрать другого человека, ты на него похож. Не бойся.

— А какого?

— Моего друга, Шэнь Юаня. Я тебе про него рассказывал.

А-Юань серьезно задумывается и исправляет:

— Ты рассказывал про Шэнь Цинцю!

— Это один и тот же человек.

— И он болеет, — старательно разбирает А-Юань, — а когда выздоровеет — пойдет с этим дядей?

— Нет, — отвечает Цингэ, не задумываясь. — Не пойдет. Мало ли, чего он хочет.

— Не пойдет?

А-Юань смотрит на него так, словно ждет подтверждения важного вопроса.

— Нет.

— Почему?

— Потому что… — Цингэ запинается. Сейчас, когда он пытается сформулировать вслух свои мысли, он звучат неприглядно, и он сам это понимает. — Потому что я его не пущу, даже если он сам пойдет, — говорит он, наконец, сдавшись.

— Почему?

— Потому что нет ничего хорошего в том, чтобы он говорил с этим… дядей. И вообще с ним куда-то ходил.

— Почему?

— Потому что он от этого, кажется, и заболел, А-Юань.

— Он тебе так сказал?

— Нет, мне так сказал другой человек, который все видел.

А-Юань наматывает на пальчик кончик его хвоста. У него уморительно серьезное, задумчивое личико.

— А если он соврал, дядя?

— Мне не кажется, что он врал, А-Юань.

— А если Шэнь Юань захочет пойти, а ты не пустишь, а он на тебя обидится?

— Пускай обижается, если с ним все будет хорошо.

— А ты будешь по нему скучать.

— Я все равно по нему скучаю, всегда. Смотри, А-Юань, глава Юэ. Пойдем, поздороваемся?

Юэ Цинъюань стоит у входа в свой дом, подняв голову и щурясь на небо. Он сегодня одет непривычно ярко, и вместо своего обычного черно-белого — в каком-то синем с пурпуром. Хотя в последние дни он вообще будто ходит по облакам вместо твердой земли, и, того и гляди, взлетит без меча.

— Ладно. А потом ты поймаешь мне бабочку?

— Я же тебе предлагал!

— Я тогда не хотел, а потом перехотел! И теперь хочу!

— Хорошо, — вздыхает Цингэ. — Я поймаю тебе, кого хочешь.

— Тогда я хочу туманную гиену!

— Что? Ты где такое услышал?

А-Юань делает большие, виноватые глаза.

— Сестрица сказала.

— Что такого сказала твоя сестрица?

— Сказала, что нам нужна туманная гиена, чтобы показать ее младшим, и раньше учитель бы только попросил шишу Лю — это значит, тебя, дядя!..

— …да, я знаю…

— …и ты бы сразу принес! А сейчас попросить некому, и пускай тогда попрошу я, потому что ты меня любишь… а ты меня любишь? — придирчиво спрашивает А-Юань.

Цингэ смотрит на него. Усмехается.

— А как же.

Крепче прижимает к себе.

— Значит, гиена нужна, — бормочет под нос. — Ладно, посмотрим.

Юэ Цинъюань оборачивается к ним, когда они подходят поближе. Улыбается А-Юаню, щуря от солнца один глаз (тот машет ему в ответ), кивает Цингэ.

— Шиди. У вас какое-то дело?

— Мы ловим бабочку! — объявляет А-Юань.

— Очень важное дело, — серьезно кивает Цингэ. — Ло Бинхэ приходил.

Это не вопрос.

— Он предполагает, — аккуратно подбирая слова, отвечает Юэ Цинъюань, — что у него есть способ вернуть нам… шиди.

— Вот как.

— Да. Но это способ сугубо демонический, ребенку он будет не слишком полезен.

— Я тебя правильно понял? — медленно спрашивает Цингэ.

— Боюсь, что да. Если я сам понял его правильно.

— И он тебе так и сказал?

— Нет, мы пришли к этому после того, как я объяснил, что не подпущу его к шиди, пока не буду знать, что именно он будет делать. Его объяснения, в свою очередь, не устроили меня, и мы не сумели найти компромисс.

Юэ Цинъюань улыбается, но не по-настоящему, не весело.

— Он ушел.

— Ты собирался нам сказать?

— Разумеется. Теперь Ло Бинхэ может решиться предпринять что-то сам, я как раз собирался отправить кого-нибудь вас найти. Шиди, — говорит он, помолчав, — возможно, А-Юаню и тебе лучше провести какое-то время на Цюндине? И Байчжань, и Цзинцзин на многое способны, но будем честны — ты — единственный там, кто может спорить с Ло Бинхэ, и если…

— Не надо мне это объяснять, — резко перебивает Цингэ. — Я понимаю. Прикажи, пусть принесут вещи А-Юаня в твой дом. И его книжки. И…

— Котенка!

— И котенка. А-Юань, а мышь нужна?

— Ой, нет, она испугается! А ты скажешь, чтобы ее кормили?

— Да.

— И еще мою кисточку!

— Шиди увлекся каллиграфией? — с улыбкой спрашивает Юэ Цинъюань, глядя на ребенка.

— Это шелковая кисточка на пояс в два цвета, — объясняет Цингэ. — А-Юань в нее влюблен.

Он говорит об этих детских причудах с такой же уверенностью в их важности, с какой говорит о делах всей школы.

***

Цингэ, сидя на краю стола, смотрит, как А-Юань бродит по комнате, которой с ними поделился Юэ Цинъюань, и тщательно ее изучает. Он похож на своего котенка, который бегает следом и тоже нюхает каждый угол.

А-Юань описывает по комнате круг или два, подходит к Цингэ, опирается ладошками о его колено и серьезно спрашивает:

— Дядя, а когда мама приедет? Ты сказал, нужно подождать, а я жду и жду, а она не едет…

Цингэ задерживает дыхание. Этого вопроса он ждал все время, надеялся отдалить его играми, бабочками и книжками, и вот — А-Юань его все-таки задает.

— Видишь, в чем дело, — медленно начинает он, — где твоя мама и как туда добраться — это знает только Шэнь Цинцю, а он болеет...

— И пока он не выздоровеет — к маме нельзя?

У А-Юань огромные круглые глаза. Он смотрит на Цингэ снизу вверх.

— Да, — говорит Цингэ. — Пока он не выздоровеет — нельзя.

— А когда он выздоровеет?

— Я не знаю, А-Юань.

— Скоро?

— Я правда не знаю. Извини.

— Понятно, — тихонько говорит А-Юань, послушный хороший ребенок, а потом садится на пол, и Цингэ слышит, как он всхлипывает.

Пересаживается со стола на пол рядом, обнимает А-Юаня, тот заползает ему на руки, и тихие слезы превращаются в настоящие рыдания.

— Я так скучаю по маме! — говорит А-Юань. — Почему мне нельзя пойти домой, дядя?

Цингэ прижимается губами к его макушке.

— Потому что никто, кроме Шэнь Цинцю, не знает, где твой дом, — отвечает он, хоть и понимает, что это никого не утешит.

А-Юань поднимает голову:

— Я знаю адрес! Я скажу, и мы пойдем? Да?

Цингэ качает головой.

— Мы не найдем без него.

Может быть, и нашли бы — но что Цингэ там покажет ребенку? Его братьев и сестер, которые давно стали взрослыми? Его родителей, которые, быть может, давно уже поминальные таблички? Кто его там узнает, кого сможет узнать А-Юань? Да осталось ли вообще, что искать, если Шэнь Юань, всегда дружелюбный ко всем, никогда даже не упоминал о своей семье? Всякий на пиках знает, где живет семья Лю, но кто и когда слышал про семью Шэнь?

У того, второго, кажется, семьи не было тоже. Цингэ и про его родных отродясь ничего не слышал… и про родню Юэ Цинъюаня, думает он, продолжая гладить по спине плачущего ребенка. Котенок приходит и тоже лезет на руки к А-Юаню, тыкается мордочкой ему в лицо, и тот обхватывает его, как подушку, и плачет уже ему в шерсть.

— Дядя! — вдруг с ужасом говорит А-Юань. — А если он никогда не выздоровеет?!

— Вот это уже неправда, — отвечает Цингэ. — Он обязательно выздоровеет.

А-Юань изворачивается в его руках, заглядывает ему в лицо.

— Ты точно знаешь?

— Точно знаю.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

А-Юань кивает и всхлипывает снова. Прижимается к Цингэ, гладит котенка, другой ручонкой утирает лицо. Шмыгает носом.

Цингэ касается щекой его мягких волос.

— Тшш, — говорит он шепотом. — Все будет хорошо. Он обязательно выздоровеет, и ты сможешь пойти, куда хочешь. А до тех пор я буду тебя беречь. Я тебя люблю, и все обязательно будет хорошо…

Юэ Цинъюань входит, когда А-Юань уже почти успокаивается. Останавливается на пороге.

— Шиди?

— А-Юань скучает по маме, — объясняет Цингэ.

Сам А-Юань тихонько подтягивает ножки, сворачивается в клубок у него на руках и совсем не хочет ни с кем разговаривать. Из-за котенка его и не видно почти.

Юэ Цинъюань кивает.

— Знаешь, шиди, — говорит он медленно, — я подумал, что, наверное, это полезно будет сказать при А-Юане: наш… наш первый шиди, настоящий — он уверен, что теперь, после окончания истории, Ло Бинхэ больше не центр мира. Он силен, но с ним можно справиться, и ты мог бы, и я. И поставить на этом точку. Бояться его больше нечего.

Цингэ хмурится.

— О чем ты?

— Я думаю, он поймет. А тебе я сейчас объяснять не могу, — Юэ Цинъюань неловко улыбается.

— Ладно, пусть. А ты уверен, что наш первый шиди не ошибается?

— Я ему верю, — просто говорит Юэ Цинъюань. — То, что он мне рассказал, указывает на это.

Цингэ кивает тоже.

***

А-Юань спит на руке Цингэ, уткнувшись лицом в сгиб его локтя.

— Эй, шиди, — говорит тот, другой. Настоящий.

Цингэ, не поворачивая головы, отвечает:

— Что тебе? Позвать чжанмэнь-шисюна?

— Нет. Там еще… — он запинается. — Долго еще они будут работать над телом? Я пытался посмотреть глазами этого тела, но они не умеют видеть ци.

Цингэ впервые в жизни слышит, чтобы он считал нужным что-то объяснять. Может, он и разговаривает с Юэ Цинъюанем — но не с Цингэ.

— Заканчивают структуру меридианов.

— Значит, ты решил не отпускать его к Ло Бинхэ, — невпопад отвечает тот.

— Решил.

— Почему бы тебе его не убить?

Цингэ поворачивает голову, смотрит А-Юаню в лицо. Вообще-то, ему до дрожи не нравится видеть, как приходит тот, взрослый, и наполняет это детское лицо своими смыслами, гримасами, движениями.

— Я не знаю, как он хочет, — помолчав, отвечает Цингэ. — Ло Бинхэ был его любимым учеником.

Был его любимым, просто — любимым. Это хуже.

А-Юань вдруг щелкает языком: в этом тоже есть что-то неприятное, уличное. Так беспризорники досадливо щелкают, если резко оборачиваешься на рынке, когда тебя пытаются обокрасть. Цингэ никогда такого не слышал от этого человека, пока тот был еще собой. Откуда это полезло теперь?

— Убей его, — говорит тот, наконец. — Ло Бинхэ был его палачом. Убей — и он вернется в тот же день. Хотя…

А-Юань смеется.

— Нет, не вернется. Не прежде, чем уйду я. Иначе он снова меня усыпит.

— А тебе-то что до него? — спрашивает Цингэ. — Почему тебе-то так важно, чтобы Ло Бинхэ умер, а он к нему не вернулся? Откуда мне знать, может, ты его ненавидишь и хочешь, чтобы он, когда вернулся, до смерти по нему горевал?

— Ну, разумеется, — ядовито отвечает тот. — Все, что я делаю — делаю, чтобы кому-то похуже было. Как иначе-то?

— А с чего тебе к нему хорошо относиться?

— Думай как хочешь, — высокомерно бросает А-Юань и замолкает. Его лицо расслабляется, смягчается — и остается только ребенок, спящий на руке Цингэ.

Если бы Цингэ только знал точно, если бы хотя бы понимал, почему А-Юань такой маленький. И все это ему не нравится — не нравится, что Юэ Цинъюань верит этому, ядовитому, и слушает его, как будто тот открывает невесть какие истины. Цингэ думает — что, если он лжет? Он ведь понимает, Юэ Цинъюаню, в сущности, все равно, вернется ли Шэнь Юань, ему нужен Шэнь Цинцю…

Что, если он лжет?

Что, если он говорит правду?

А-Юань у него под боком ерзает и лягает его пяткой в бедро. Бормочет возмущенно:

— Подожди меня! Я тоже хочу!

Цингэ прислушивается, но это его голос, никто сейчас не говорит его горлом. А-Юаню просто что-то снится.